«Пили чай с Милицей и Станой. Познакомились с человеком Божьим - Григорием из Тобольской губернии». (1 ноября 1905 г.). ...После обеда имели радость видеть Григория по возвращении из Иерусалима и с Афона (4 июня 1911 г.)».

(Из дневника Николая II).

«В минуты сомнений и душевной тревоги я люблю с ним (Распутиным - сост.) беседовать, и после такой беседы мне всегда на душе делается легко и спокойно».

(Государь Николай Александрович).

«Граф Фредерикс (Министр Императорского Двора - сост.) однажды, в интимной беседе, в моем присутствии, когда вопрос коснулся злобы дня, сказал: «Вы знаете, что я люблю Государя, как сына, и потому не мог удержаться, чтобы не спросить Его Величество, что же, наконец, такое представляет собой Распутин, о котором все так много говорят.

Его Величество ответил мне совершенно спокойно и просто - «действительно, слишком уж много и, по обыкновению, много лишнего говорят, как и о всяком, кто не из обычной среды принимается изредка нами. Это только простой русский человек, очень религиозный и верующий...

Императрице он нравится своей искренностью; она верит в его преданность и в силу его молитв за нашу семью и Алексея... но ведь это наше совершенно частное дело... удивительно, как люди любят вмешиваться во все то, что их совсем не касается... кому он мешает?».

(Из воспоминаний флигель-адъютанта Мордвинова).

«Прислуга наша, когда Распутин, случалось, ночевал у нас или приезжал к нам на дачу, говорила, что Распутин по ночам не спит, а молится.

Когда мы жили в Харьковской губернии на даче, был такой случай, что дети видели его в лесу, погруженного в глубокую молитву. Это сообщение детишек заинтересовало нашу соседку-генеральшу, которая без отвращения не могла слышать имени Распутина. Она не поленилась пойти за ребятишками в лес, и действительно, хотя уже прошел час, увидела Распутина, погруженного в молитву».

(Из воспоминаний журналиста, кандидата прав Г.П. Сазонова).

«Как-то раз Распутин был приглашен в гости одним известным генералом, но когда этот господин понял, что своим радушием никаких выгод не добьется, то отвернулся от прежнего своего друга.

Распутину пришлось перебраться в тесную скромную квартирку, где он существовал за счет добровольных пожертвований его почитателей. Жилье старца было весьма скромным, питался он довольно скудно, а вино ему приносили в качестве дара лишь в последний год его жизни».

Хотя Распутина постоянно обвиняли в разврате, - писала А. Вырубова, - странным кажется тот факт, что когда начала после революции действовать следственная комиссия, не оказалось ни одной женщины в Петрограде или в России, которая бы выступила с обвинениями против него: сведения черпались из записей «охранников», которые были приставлены к нему».

Следователь Чрезвычайной следственной комиссии А. Ф. Романов раскрыл секреты появления некоторых «доказательств»: «Среди разного рода бумаг, отобранных при обыске, была найдена фотография, на которой в обстановке оконченного обеда или ужина - стол с остатками еды, недопитыми стаканами - изображены Распутин и какой-то священник с какими-то смеющимися женщинами. Сзади их балалаешники. Впечатление кутежа в отдельном кабинете.

При ближайшем исследовании этой фотографии было обнаружено, что на ней вытравлены две мужские фигуры: одна между Распутиным и стоящей рядом с ним сестрой милосердия, а другая - между священником и стоящей рядом с ним дамою. В дальнейшем оказалось, что фотография была снята в лазарете имени Государыни после завтрака по поводу открытия. Кажется, полковник Л. и еще другой господин взяли под руки - один Распутина и сестру милосердия, а другой - священника и одну даму, привели их в столовую, стараясь их рассмешить, и в таком виде их сфотографировал заранее приглашенный фотограф. Затем инициаторы вытравили свои изображения...».

Другой следователь Чрезвычайной следственной комиссии В.М. Руднев разоблачил еще один миф: о якобы огромном состоянии Распутина. Оказалось, что после его смерти не осталось ни копейки денег, дети же были вынуждены ходатайствовать о Высочайшем пособии.

Руднев пишет: «Распутин, постоянно получая деньги от просителей за удовлетворение их ходатайств, широко раздавал эти деньги нуждающимся и вообще лицам бедных классов, к нему обращавшимся с какими-либо просьбами даже и не материального характера».

Тем не менее обстановка вокруг Царской Семьи и Распутина была насыщена таким количеством лжи, что в ее сети попадали люди и высокой духовной жизни.

В 1910 г. духовник Императрицы епископ Феофан «доложил Царице, что ему на исповеди такая-то открывала нехорошее по отношению поведения Григория. Каково же было глубоко верующей Императрице слышать от своею духовника то, что ему было открыто на исповеди!

/.../ Царице было известно каноническое постановление о строжайшем наказании духовников, которые дерзают нарушить тайну исповеди включительно до низведения подобных духовников в первобытное состояние. Этим своим поступком; недопустимым для духовника, он решительно оттолкнул от себя так преданную доселе духовную дочь-Царицу...»

(Игумен Серафим, Православный Царь-мученик.

Русская тип. при Духовной миссии. Пекин. 1920).

К тому же впоследствии женщина, сообщившая вл. Феофану что-то плохое о Распутине, отказалась от своих слов».

(Из комментариев к книге игумена Серафима (Кузнецова) «Православный Царь-мученик», сост. С.Фомин).

«У меня никогда не было, и нет никаких сомнений относительно нравственной чистоты и безукоризненности этих отношений (между Царской Семьей и Распутиным - сост.). Я официально об этом заявляю, как бывший духовник Государыни. Все отношения у нее сложились и поддерживались исключительно только тем, что Григорий Ефимович буквально спасал от смерти своими молитвами жизнь горячо любимого сына, Наследника Цесаревича, в то время как современная научная медицина была бессильна помочь.

И если в революционной толпе распространяются иные толки, то это ложь, говорящая только о самой толпе и о тех; кто ее распространяет; но отнюдь не об Александре Феодоровне...».

(Из показаний духовника Императрицы Александры Феодоровны епископа Феофана (Быстрова) Чрезвычайной следственной комиссии временного правительства).

«Все книги полны рассказами о влиянии Распутина на государственные дела, и утверждают, что Распутин постоянно находился при Их Величествах. Вероятно, если бы я стала это опровергать, то никто бы не поверил. Обращу только внимание на то, что каждый его шаг, со времени знакомства Их Величеств у Великой Княгини Милицы Николаевны до его убийства в юсуповском доме, записывался полицией.

У Их Величеств были три рода охраны: Дворцовая полиция, конвой и вводный полк. Всем этим заведовал Дворцовый комендант. Последним до 1917 года был генерал Воейков. Никто не мог быть принятым Их Величествами или даже подойти ко Дворцу без ведома Дворцовой полиции. Каждый из них, а также все солдаты сводного полка на главных постах вели точную запись лиц, проходивших и проезжавших. Кроме того, они были обязаны сообщать по телефону дежурному офицеру Сводного полка о каждом человеке, проходившем во Дворец.

Каждый шаг Их Величеств записывался....Везде выходила полиция тайная и явная, со своими записями, следя за каждым шагом Государыни. Стоило ей остановиться где, или поговорить со знакомыми, чтобы этих несчастных сразу обступала после полиция, спрашивая фамилию и повод их разговора с Государыней....

Если я говорю, что Распутин приезжал два или три раза в год к Их Величествам, а последнее время они, может быть, видели его четыре или пять раз в год, то можно проверить по точным записям этих полицейских книг, говорю ли я правду.

В 1916 году лично Государь видел его только два раза. Но Их Величества делали ошибку, окружая посещения Григория Ефимовича тайной. Это послужило поводом к разговорам. Каждый человек любит иметь некоторую интимность и хочет иногда остаться один со своими мыслями или молитвами, закрыть двери своей комнаты.

То же было у Их Величеств по отношению к Распутину, который был для них олицетворением надежд и молитв. Они на час позабывали о земном, слушая рассказы о его странствованиях и так далее. Проводили его каким-нибудь боковым ходом по маленькой лестнице, принимали не в большой приемной, а в кабинете Ее Величества, предварительно пройдя по крайней мере десять постов полиции и охраны с записями.

Эта часовая беседа наделывала шуму на год среди придворных».

«Самое сильное озлобление на Распутина поднялось в два или три последних года его жизни. Его квартира в Петрограде, где он проводил всего больше времени, была переполнена всевозможной беднотой и разными просителями, которые, воображая себе, что он имеет огромную власть и влияние при Дворе, приходили к нему со своими нуждами.

Григорий Ефимович, перебегая от одного к другому, безграмотной рукой писал на бумажках разным влиятельным лицам записки всегда почти одного содержания: «милый, дорогой, прими»; или: «милый, дорогой, выслушай». Несчастные не знали, что менее всего могли рассчитывать на успех, прося через него, так как все относились к нему отрицательно.

Одно из самых трудных поручений Государыни - большей частью из-за болезни Алексея Николаевича - это было ездить на квартиру Григория Ефимовича, всегда полную просителями и часто - проходимцами, которые сейчас же обступали меня и не верили, что я в чем-либо помочь им не могу, так как я считалась, чуть ли не всемогущей.

Все эти прошения, которые шли через Григория Ефимовича, и которые он привозил в последние годы в карманах к Их Величествам, только их сердили; они складывали их в общий пакет на имя графа Ростовцева, который рассматривал их и давал им законный ход.

Но, конечно, это создавало массу разговоров, и я помню, как благомыслящие люди просили Их Величества дать Григорию Ефимовичу келью в Александро-Невской Лавре или другом монастыре, дабы там оградить его от толпы, газетных репортеров и всяких проходимцев, которые впоследствии, чтобы очернить Их Величества, пользовались его простотой, увозили с собой и напаивали его; но Их Величества тогда не обратили внимания на эти советы».

(Из воспоминаний А.А. Вырубовой «Страницы из моей жизни»).

«Я видела лишь моральную сторону этого человека, которого почему-то называли аморальным. И я была не одинока в своей оценке характера сибирского крестьянина. Мне известно наверняка, что многие женщины моего круга, имевшие интрижки на стороне, а также дамы из полусвета именно благодаря влиянию Распутина вылезли из той грязи, в которую погружались.

Помню, что однажды, прогуливаясь по Морской с офицером, сослуживцем моего мужа, капитана 1 ранга Дена, я встретила Распутина. Он строго посмотрел на меня, а когда я вернулась домой, то нашла записку, в которой старец велел зайти к нему. Отчасти из любопытства я повиновалась. Когда я увидела Григория Ефимовича, он потребовал от меня объяснений.

А что я должна объяснить? - спросила я.

Сама знаешь не хуже моего. Ты что же это, хочешь походить на этих распутных светских барынек? Почто со своим мужем не гуляешь?

Женщинам, искавшим у него совета, он неизменно повторял:

Вздумается тебе сделать что-то нехорошее, приди ко мне и все расскажи, как на духу.

О Распутине я могу поведать только то, что я видела в нем. Будь я распутинианкой или жертвой низменной страсти, я бы не жила счастливо со своим супругом, и капитан 1 ранга Императорского Российского флота Ден не допустил бы, чтобы я встречалась с Распутиным, если бы он вел себя непозволительно в Царском Селе. Его долг мужа превозмог бы преданность Императорской Семье.

Зная религиозные убеждения Государыни и присущие обоим классам особенности, революционеры нашли в лице Распутина подходящее орудие для разрушения Империи».

(Из воспоминаний Юлии Ден «Подлинная Царица»).

Принимая во внимание, что вопрос о принадлежности крестьянина слободы Покровской Григория Распутина-Нового к секте хлыстов внимательно рассмотрен Его Преосвященством, Преосвященнейшим Алексием, Епископом Тобольским и Сибирским по данным следственного дела, на основании личного наблюдения крестьянина Григория Нового и на основании сведений, полученных о нем от людей, хорошо его знающих, что по таким личным наблюдениям этого дела Его Преосвященство считает крестьянина Григория Распутина-Нового православным христианином, человеком, духовно настроенным и ищущим правды Христовой, - дело о крестьянине слободы Покровской Григории Распутине-Новом дальнейшим производством прекратить и причислить оконченным. Такое определение Консистории Преосвященным Алексием того же 29 ноября утверждено».

(1873-1956) — известный правовед, профессор Императорского Петербургского университета, Императорского Александровского лицея, преподаватель на Высших женских курсах. Как журналист сотрудничал с „Новым временем“, был корреспондентом газеты в Государственной Думе. Председатель общества думских журналистов. С 1911 г. — гласный Санкт-Петербургской городской думы. Ниже опубликованный очерк написал уже будучи в эмиграции.

Кроме самого автора воспоминаний и Г. Е. Распутина на вечере присутствовали: Ирина Алексеевна Пиленко, Любовь Валериановна Головина, Мария Евгеньевна Головина, Ольга Евгеньевна Головина, княгиня Т., сестра милосердия (Акилина Лаптинская?), две дамы; потом пришла еще одна дама.

Инициалы имен и фамилий в тексте, таким образом представленные самим Пиленко (хотя имена легко расшифровывались знающими людьми):

Л. В. Г—а — Любовь Валериановна Головина
М—я, М—ка — Мария (Муня) Евгеньевна Головина
княгиня Т. — княгиня Тарханова или Туманова

Источник: Сегодня. 29.11.1931. № 330. С. 4.

Александр Александрович Пиленко.

Петроград, октябрь 1915 г.

— Хочешь обедать с Распутиным? — сказала мне раз жена.

Я решил, что это будет интересно.

Через две недели мы имели приглашение к Л. В. Г—ой, ярой поклоннице „старца“. Ее младшая дочь М—я, служила у него не то секретаршей, не то горничной.

— М—ка? — говаривал он: — хорошая девка, ничего у меня не крадет.

Мы приехали на Фонтанку [Мойку? — А. Р.] за несколько минут до семи. В обширной гостиной было полутемно. Сидела княгиня Т., две неизвестных мне дамы и сестра милосердия с каменным лицом. Когда я закурил папиросу, она отчетливо сказала, ни к кому специально не обращаясь:

— Которые курят, у тех душа прокоптится; ан в рай то, желтого, не пропустят...

Я решил ничему не удивляться. Дамы говорили вполголоса, точно рядом с комнатой покойника.

Раздался громкий, хозяйский звонок. М—я бросилась со всех ног в переднюю. Распутин вошел медленно, с развальцем. На нем были лакированные высокие сапоги, бархатные шаровары и рубаха на выпуск, лилового фая. Подпоясан он был толстым, белым крученым, шелковым же жгутом: — пейзан из балета или из первого действия „Евгения Онегина“. Сверху всего этого бархата и шелка посажена была мерзкая, явно непромытая голова: опухший нос, отекшие глаза и засаленные волосы, „перьями“ со всех сторон.

— Ослиная голова из „Сна в летнюю ночь“ — мелькнуло у меня.

Дамы бросились вперед: я не уследил, делал ли он жест благословения, но руку поцеловали они все...

Я заранее решил держаться в стороне и закрыть мою „ауру“. У меня существовало впечатление, что главная сила Распутина — в необычайно развитой интуиции, в умении сразу чувствовать, с кем он имеет дело и чего данное лицо от него ждет. Помнится, в Георгиевском монастыре я исповедовался у тамошнего схимника, очень известного в религиозных кругах. Он мне что-то говорит, а у меня в мозгу крутилась нелепая мысль:

— Ах, не спросил, надо ли ему платить и сколько? Три? Или может быть двадцать пять?..

А он вдруг остановился и спокойно отвечает на невысказанную мою мысль:

— Нет, милый, я за исповедь ничего не беру...

По совокупности косвенных наблюдений я имел убеждение, что Распутин такой же виртуоз-интуивитист. Чтобы не дать ему в руки оружия, я решил, насколько возможно, закрыть все индивидуальные излучения. Сфинкс сидит, каменный человек.

Он подошел ко мне и подозрительно сказал Г—ой:

— А этот кто?

— А. А. Пиленко, — заискивающе ответила она — профессор, я его давно знаю. В „Новом времени“ пишет, — прибавила она с ударением, — прошу жаловать, Григорий Ефимович.

Он посмотрел на меня испытующе:

— Ко мне от вас Мануйлов таскается...

Я промолчал. „Полчаса, по меньшей мере, не буду рта открывать“, — решил я вдогонку.

— Пожалуйста, кушать, Григорий Ефимович.

Мы перешли в столовую. Распутин сел первый, посередине стола. Мою жену посадили рядом с ним, направо. Потом оказалась М—я. Дальше, уже на коротком конце стола, автор этих строк. Направо от меня — антиникотинная сестра милосердия (или монашка? — я не разобрал); потом другая дочь Г—ой, сама Г—а, напротив Распутина, княгиня Т. и две остальных дамы. Распутин потянул к себе блюдо, оказавшееся прямо против его прибора: щука по-сибирски, посыпанная ржаной мукой. Рыбу он стал есть пальцами. Остальным подали суп.

Распутин все время пил, наливая сам себе мадеры из бутылки, которой другим гостям не передавали. Пил он настойчиво, облизывая губы, с ужимками старого алкоголика. После четвертой или пятой „двуспальной“ рюмки, началось некоторое „действие“: он нальет, отопьет половину, поставит — и тотчас же ил М—я или монашка хватает рюмку и осушает ее до дна, по очереди, как часовые. Пили они с явными усилием и даже отвращением: по-видимому, для того, чтобы „старцу“ меньше перепадало.

Разговор шел вяло. Г—а ставила разные — незначительные — вопросы, а Распутин нехотя отвечал. Чем больше он пил (хмель у него был необычайно быстрый), тем словоохотливее он становился. И тотчас же я заметил, что мой „сфинкс“ давит на него, как невыносимая тяжесть. Сначала он только ерзал на стуле и бросал на меня, нервно, взгляд: не улыбнусь ли я, не дам ли я хоть как-нибудь зацепиться за мою индивидуальность. Потом, он стал отвечать на вопросы третьих лиц, заискивающе поворачиваясь в мою сторону, ища моих реакций. А реакций не было: сидит деревянный столб, аккуратно кушает... и — фарфоровая глазированная кукла. Распутин неврастенично задергался — он, видимо, страдал физически. Он стал подмигивать мне, говорить со мной, обращаясь к дамам... Видали вы ребенка, который, чуть не плача, ковыряет плотно запертую копилку и для которого на свете ничего больше не существует? — не существует ничего кроме этой копилки — и пока эта копилка не откроется?

Промучав его по возможности дольше, я вдруг вмешался в разговор и сказал, совершенно ни с того, ни с сего, вне связи с тем, что обсуждали дамы, и почти грубо разрывая нить их банальностей:

— Да!.. умный вы человек, Григорий Ефимович!!

Тон я взял самый элементарный: тон жулика, который подбодряет сообщника по мороченью публики.

Распутин подскочил на стуле, потер руки, хлопнул ладошами над головой и буквально заржал:

— Ехе-хе-хи!.. А что, брат, ехе-хе-хи!!

Все его терзания сразу пропали. Он меня заэтикетировал и заклассифицировал. В дальнейшем разговоре — я заметил, что он ни разу не сказал мне ни „вы“, ни „ты“ — он так меня и трактовал: заодно, мол, турусы, разводить.

Строго говоря, он был очень элементарный мужиченка, и хитрость его белыми нитками шита была.

— Вот оно... что... братик... да! (Он уж был наполовину пьян)... еххеххе... строгось нужна... строгось...

Он повернулся к княгине:

— Ну что, грязную мою рубашку носишь?

Она растерянно раскрыла лиф и показала лиловый шелк.

— То-то, носи, не сымай... Луш-ше тебе будет.

Он нагло посмотрел на меня; на лице его, почти не скрытая, обрисовывалась улыбка торжества. Протянул княгине левую руку, обмазанную жиром. Она поцеловала. Чмокнула на лету также и сама Г—а.

— Дайте бумашку... я иму бумашку написать хочу...

— Бумажку!.. бумажку!.. — зашелестели дамы: М—я сорвалась с места и через три секунды подала перо и четыреугольник белой бумаги, видимо, заранее заготовленный.

Он долго посмотрел на меня, по очереди закрывая то правый, то левый глаз. Сморщил отекший но и стал царапать.

На бумажке на верху был крест. Потом безграмотным почерком:

„Твая мудрось выши света“.

— Покажите! покажите! — метнулась ко мне Г—а.

В это время моя жена сказала:

— И мне бумажку.

Он нехотя посмотрел на нее и протянул устало:

— Мне легше сразу...

(„Интуитивист“ подумал я; уже дома с ней разговаривал; потерял первое впечатление... то единственное, которое для него важно).

Распутин нацарапал крест и слова:

„Мать как сонца от нее всю“.

Моя бумажка уже обошла весь стол. Каждая дама повторяла с благоговением и почти с ужасом, раза по три: „Твоя мудрость выше солнца!“ Монашка налила мне в стакан вина из бутылки Распутина. Одна из присутствовавших твердо произнесла:

— А. А., с этой бумажкой вы далеко пойдете... ради Бога, не потеряйте только... Вы знаете?.. вы знаете?..

По лицу у нее прошла конвульсия и она замерла с широко открытыми глазами.

В этот момент мне пришла в голову наглая мысль. Кто я? — журналист? Что я делаю? — анкету. Так я — до дна поведу эту анкету. Позвольте, моя мудрость выше света: разве не козырь?

Распутин делает и разделывает министров? Неужели это верно? Как это происходит? Какие перипетии? Сделать опыт...

— Риск? — никакого. Пусть предложат: для мемуаров будет материал. Во-первых, я буду живой свидетель. Во-вторых, реклама для меня адовая.

Все это промелькнуло у меня в голове одним разом: как молния.

Я взял рюмку, встал, чокнулся с Распутиным.

И пошел...

— Далеко пойти можно?!. Моя мудрость?

Дамы оцепенели. Я, стоя, продолжал:

— Да разве у нас мудрым дают ход?.. Кто у нас министры?.. Кто у нас международной политикой ведает?

Не буду повторять моей филиппики против Сазонова. Признаться, я даже не мог бы вспомнить всех тех вульгарных злобствований, которыми я стал сыпать. Демагогически в самом низком смысле; грубо, глупо, ложно, тяжко нажимая на „патриотическую“ педаль. Великое государство. Божественный монарх!! Кто его подводит? — Сазонов. Кто дурак? — Сазонов. Кто мог бы и то, и се, и третье? — Сазонов.

Я нес эту чепуху — даже в чайной русского народа она была бы неловкой — минут десять.

Распутин пил и мало меня слушал.

Г—а вдруг не выдержала и прервала меня:

— Григорий Ефимович!! Да ведь вот же он, наш министр иностранных дел!!!

Княгиня перекрестилась. Монашка сбегала за новой бутылкой и налила мне мадеры в громадный стакан для минеральной воды, прошептав:

— На здоровье, батюшка, кушай мадеру.

Одна из неизвестных дам, почти со стоном отчаяния, сказала:

— Господи! Если бы только Григорий Ефимович захотел сказать государю!

— Григорий Ефимович, — подхватила другая торопливым шепотком. — Государыне, государыне надо сказать... оне, бедныя, ничего не знают...

Моя жена смотрела на меня вопросительно.

Распутин вытер рукой мокрые усы, уставился на меня посоловевшими глазами (только подумать, что этим вылинявшим зрачкам привычного алкоголика приписывали какой-то „магнетизм“!..) и стал бурчать, стараясь что-то сообразить, икая:

— Вот оно... да... правильно... строгось нужна... старик то (Горемыкин) слабенек...

Конец обеда запомнился мне меньше. Пришла еще дама и разговор стал переходить на темы мистические. Мне трудно было уследить за ходом мысли этих одержимых, перекликавшихся, как воробьи, на им одним понятном жаргоне. Шла речь об отречении от своей гордыни, о церкви верующих, объединенных в одном порыве.

Относительно отречения от гордости, выводы напрашивались сами собой: светская дама должна носить грязную рубашку; чем гаже и гнуснее будет то, что ей предпишет Распутин, тем охотнее она подчинится... до конца, до сексуальной психопатии.

Объединенная церковь, по-видимому, тоже докатывалась до хлыстовства, но несколько более осложненным путем.

Уже ослабевший от вина Распутин повторно напирал на литургическом возглашении:

— Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы...

А дамы вторили ему, почти в экстазе:

— Не возлюбишь и не исповедаешься...

— Исповеди то без любви не бывает...

— Любить надо, это и есть истинное причастие...

Разрешите не настаивать на этих мерзостях. Было душно, гадко, невыносимо. Радение. Все таинства православной церкви, одно за другим, сводились к тому, что дама должна... виноват, больше ничего не скажу.

Вышли в гостиную. Г—а и княгиня задержали меня в углу и допытывали о Боснии, о Вильгельме, о революции. Я старался отвечать так, чтобы никому не быть против шерсти.

Вдруг, из соседней залы, выскочила моя жена: сухо и взволнованно она отрезала:

Дорогой она рассказывала мне.

— Он, т. е. Распутин, повел меня в зал, взял за талию и стал водить в круг. Все шибче и шибче. Он внутри, а я по кругу бегаю. Голова стала кружиться, он облапил и поцеловал.

— Вот, сукин сын!

Портфель Сазонова оказался дороговатым по цене...

Через два дня, звонок по телефону. Жена подошла — я был тут же. По первому же ответу я заметил, что разговор — не банальный... она продолжала.

— Здравствуйте... А... да!.. не знаю...

Потом наотмашь:

— Я спрошу мужа.

— Это звонила М—я. „С вами будут разговаривать.“ Потом Распутин. „Приготовь ка мне щучку по-сибирски, я к тебе приеду обедать.“

Тем дело и кончилось.
-----
Через год, на 17-ое сентября, мы впервые вновь поехали к Г—ой, поздравлять на Любовь.

— Что же это вы, А. А., совсем меня забыли? — по-прежнему сладко сказала она.

— Помилуйте, Л. В. Когда мы были в последний раз у вас, Распутин поцеловал Ирину... Если бы я был в комнате, я убил бы его...

Она спокойно посмотрела на меня.

— Что вы, что вы! Разве его убить можно? В Сибири уже пробовали... не вышло... его ангелы Божии охраняют.

— Удивляюсь, Л. В. Он при вас и при мне напился, как свинья... а вы его святым считаете.

— А то как же?.. В монастыре то легко быть святым... А он, родной, в грязь к нам, грешным, соблаговоляет, чтобы все видели, какая она есть, грязь... в окружении порочном — святой. Вот это так истинная святость...

Долго еще твердила она этот заученный урок.

«Пили чай с Милицей и Станой. Познакомились с человеком Божьим - Григорием из Тобольской губернии». (1 ноября 1905 г.). ...После обеда имели радость видеть Григория по возвращении из Иерусалима и с Афона (4 июня 1911 г.)».

(Из дневника Николая II).

«В минуты сомнений и душевной тревоги я люблю с ним (Распутиным - сост.) беседовать, и после такой беседы мне всегда на душе делается легко и спокойно».

(Государь Николай Александрович).

«Граф Фредерикс (Министр Императорского Двора - сост.) однажды, в интимной беседе, в моем присутствии, когда вопрос коснулся злобы дня, сказал: «Вы знаете, что я люблю Государя, как сына, и потому не мог удержаться, чтобы не спросить Его Величество, что же, наконец, такое представляет собой Распутин, о котором все так много говорят.

Его Величество ответил мне совершенно спокойно и просто - «действительно, слишком уж много и, по обыкновению, много лишнего говорят, как и о всяком, кто не из обычной среды принимается изредка нами. Это только простой русский человек, очень религиозный и верующий...

Императрице он нравится своей искренностью; она верит в его преданность и в силу его молитв за нашу семью и Алексея... но ведь это наше совершенно частное дело... удивительно, как люди любят вмешиваться во все то, что их совсем не касается... кому он мешает?».

(Из воспоминаний флигель-адъютанта Мордвинова).

«Прислуга наша, когда Распутин, случалось, ночевал у нас или приезжал к нам на дачу, говорила, что Распутин по ночам не спит, а молится.

Когда мы жили в Харьковской губернии на даче, был такой случай, что дети видели его в лесу, погруженного в глубокую молитву. Это сообщение детишек заинтересовало нашу соседку-генеральшу, которая без отвращения не могла слышать имени Распутина. Она не поленилась пойти за ребятишками в лес, и действительно, хотя уже прошел час, увидела Распутина, погруженного в молитву».

(Из воспоминаний журналиста, кандидата прав Г.П. Сазонова).

«Как-то раз Распутин был приглашен в гости одним известным генералом, но когда этот господин понял, что своим радушием никаких выгод не добьется, то отвернулся от прежнего своего друга.

Распутину пришлось перебраться в тесную скромную квартирку, где он существовал за счет добровольных пожертвований его почитателей. Жилье старца было весьма скромным, питался он довольно скудно, а вино ему приносили в качестве дара лишь в последний год его жизни».

Хотя Распутина постоянно обвиняли в разврате, - писала А. Вырубова, - странным кажется тот факт, что когда начала после революции действовать следственная комиссия, не оказалось ни одной женщины в Петрограде или в России, которая бы выступила с обвинениями против него: сведения черпались из записей «охранников», которые были приставлены к нему».

Следователь Чрезвычайной следственной комиссии А. Ф. Романов раскрыл секреты появления некоторых «доказательств»: «Среди разного рода бумаг, отобранных при обыске, была найдена фотография, на которой в обстановке оконченного обеда или ужина - стол с остатками еды, недопитыми стаканами - изображены Распутин и какой-то священник с какими-то смеющимися женщинами. Сзади их балалаешники. Впечатление кутежа в отдельном кабинете.

При ближайшем исследовании этой фотографии было обнаружено, что на ней вытравлены две мужские фигуры: одна между Распутиным и стоящей рядом с ним сестрой милосердия, а другая - между священником и стоящей рядом с ним дамою. В дальнейшем оказалось, что фотография была снята в лазарете имени Государыни после завтрака по поводу открытия. Кажется, полковник Л. и еще другой господин взяли под руки - один Распутина и сестру милосердия, а другой - священника и одну даму, привели их в столовую, стараясь их рассмешить, и в таком виде их сфотографировал заранее приглашенный фотограф. Затем инициаторы вытравили свои изображения...».

Другой следователь Чрезвычайной следственной комиссии В.М. Руднев разоблачил еще один миф: о якобы огромном состоянии Распутина. Оказалось, что после его смерти не осталось ни копейки денег, дети же были вынуждены ходатайствовать о Высочайшем пособии.

Руднев пишет: «Распутин, постоянно получая деньги от просителей за удовлетворение их ходатайств, широко раздавал эти деньги нуждающимся и вообще лицам бедных классов, к нему обращавшимся с какими-либо просьбами даже и не материального характера».

Тем не менее обстановка вокруг Царской Семьи и Распутина была насыщена таким количеством лжи, что в ее сети попадали люди и высокой духовной жизни.

В 1910 г. духовник Императрицы епископ Феофан «доложил Царице, что ему на исповеди такая-то открывала нехорошее по отношению поведения Григория. Каково же было глубоко верующей Императрице слышать от своею духовника то, что ему было открыто на исповеди!

/.../ Царице было известно каноническое постановление о строжайшем наказании духовников, которые дерзают нарушить тайну исповеди включительно до низведения подобных духовников в первобытное состояние. Этим своим поступком; недопустимым для духовника, он решительно оттолкнул от себя так преданную доселе духовную дочь-Царицу...»

(Игумен Серафим, Православный Царь-мученик.

Русская тип. при Духовной миссии. Пекин. 1920).

К тому же впоследствии женщина, сообщившая вл. Феофану что-то плохое о Распутине, отказалась от своих слов».

(Из комментариев к книге игумена Серафима (Кузнецова) «Православный Царь-мученик», сост. С.Фомин).

«У меня никогда не было, и нет никаких сомнений относительно нравственной чистоты и безукоризненности этих отношений (между Царской Семьей и Распутиным - сост.). Я официально об этом заявляю, как бывший духовник Государыни. Все отношения у нее сложились и поддерживались исключительно только тем, что Григорий Ефимович буквально спасал от смерти своими молитвами жизнь горячо любимого сына, Наследника Цесаревича, в то время как современная научная медицина была бессильна помочь.

И если в революционной толпе распространяются иные толки, то это ложь, говорящая только о самой толпе и о тех; кто ее распространяет; но отнюдь не об Александре Феодоровне...».

(Из показаний духовника Императрицы Александры Феодоровны епископа Феофана (Быстрова) Чрезвычайной следственной комиссии временного правительства).

«Все книги полны рассказами о влиянии Распутина на государственные дела, и утверждают, что Распутин постоянно находился при Их Величествах. Вероятно, если бы я стала это опровергать, то никто бы не поверил. Обращу только внимание на то, что каждый его шаг, со времени знакомства Их Величеств у Великой Княгини Милицы Николаевны до его убийства в юсуповском доме, записывался полицией.

У Их Величеств были три рода охраны: Дворцовая полиция, конвой и вводный полк. Всем этим заведовал Дворцовый комендант. Последним до 1917 года был генерал Воейков. Никто не мог быть принятым Их Величествами или даже подойти ко Дворцу без ведома Дворцовой полиции. Каждый из них, а также все солдаты сводного полка на главных постах вели точную запись лиц, проходивших и проезжавших. Кроме того, они были обязаны сообщать по телефону дежурному офицеру Сводного полка о каждом человеке, проходившем во Дворец.

Каждый шаг Их Величеств записывался....Везде выходила полиция тайная и явная, со своими записями, следя за каждым шагом Государыни. Стоило ей остановиться где, или поговорить со знакомыми, чтобы этих несчастных сразу обступала после полиция, спрашивая фамилию и повод их разговора с Государыней....

Если я говорю, что Распутин приезжал два или три раза в год к Их Величествам, а последнее время они, может быть, видели его четыре или пять раз в год, то можно проверить по точным записям этих полицейских книг, говорю ли я правду.

В 1916 году лично Государь видел его только два раза. Но Их Величества делали ошибку, окружая посещения Григория Ефимовича тайной. Это послужило поводом к разговорам. Каждый человек любит иметь некоторую интимность и хочет иногда остаться один со своими мыслями или молитвами, закрыть двери своей комнаты.

То же было у Их Величеств по отношению к Распутину, который был для них олицетворением надежд и молитв. Они на час позабывали о земном, слушая рассказы о его странствованиях и так далее. Проводили его каким-нибудь боковым ходом по маленькой лестнице, принимали не в большой приемной, а в кабинете Ее Величества, предварительно пройдя по крайней мере десять постов полиции и охраны с записями.

Эта часовая беседа наделывала шуму на год среди придворных».

«Самое сильное озлобление на Распутина поднялось в два или три последних года его жизни. Его квартира в Петрограде, где он проводил всего больше времени, была переполнена всевозможной беднотой и разными просителями, которые, воображая себе, что он имеет огромную власть и влияние при Дворе, приходили к нему со своими нуждами.

Григорий Ефимович, перебегая от одного к другому, безграмотной рукой писал на бумажках разным влиятельным лицам записки всегда почти одного содержания: «милый, дорогой, прими»; или: «милый, дорогой, выслушай». Несчастные не знали, что менее всего могли рассчитывать на успех, прося через него, так как все относились к нему отрицательно.

Одно из самых трудных поручений Государыни - большей частью из-за болезни Алексея Николаевича - это было ездить на квартиру Григория Ефимовича, всегда полную просителями и часто - проходимцами, которые сейчас же обступали меня и не верили, что я в чем-либо помочь им не могу, так как я считалась, чуть ли не всемогущей.

Все эти прошения, которые шли через Григория Ефимовича, и которые он привозил в последние годы в карманах к Их Величествам, только их сердили; они складывали их в общий пакет на имя графа Ростовцева, который рассматривал их и давал им законный ход.

Но, конечно, это создавало массу разговоров, и я помню, как благомыслящие люди просили Их Величества дать Григорию Ефимовичу келью в Александро-Невской Лавре или другом монастыре, дабы там оградить его от толпы, газетных репортеров и всяких проходимцев, которые впоследствии, чтобы очернить Их Величества, пользовались его простотой, увозили с собой и напаивали его; но Их Величества тогда не обратили внимания на эти советы».

(Из воспоминаний А.А. Вырубовой «Страницы из моей жизни»).

«Я видела лишь моральную сторону этого человека, которого почему-то называли аморальным. И я была не одинока в своей оценке характера сибирского крестьянина. Мне известно наверняка, что многие женщины моего круга, имевшие интрижки на стороне, а также дамы из полусвета именно благодаря влиянию Распутина вылезли из той грязи, в которую погружались.

Помню, что однажды, прогуливаясь по Морской с офицером, сослуживцем моего мужа, капитана 1 ранга Дена, я встретила Распутина. Он строго посмотрел на меня, а когда я вернулась домой, то нашла записку, в которой старец велел зайти к нему. Отчасти из любопытства я повиновалась. Когда я увидела Григория Ефимовича, он потребовал от меня объяснений.

А что я должна объяснить? - спросила я.

Сама знаешь не хуже моего. Ты что же это, хочешь походить на этих распутных светских барынек? Почто со своим мужем не гуляешь?

Женщинам, искавшим у него совета, он неизменно повторял:

Вздумается тебе сделать что-то нехорошее, приди ко мне и все расскажи, как на духу.

О Распутине я могу поведать только то, что я видела в нем. Будь я распутинианкой или жертвой низменной страсти, я бы не жила счастливо со своим супругом, и капитан 1 ранга Императорского Российского флота Ден не допустил бы, чтобы я встречалась с Распутиным, если бы он вел себя непозволительно в Царском Селе. Его долг мужа превозмог бы преданность Императорской Семье.

Зная религиозные убеждения Государыни и присущие обоим классам особенности, революционеры нашли в лице Распутина подходящее орудие для разрушения Империи».

(Из воспоминаний Юлии Ден «Подлинная Царица»).

Принимая во внимание, что вопрос о принадлежности крестьянина слободы Покровской Григория Распутина-Нового к секте хлыстов внимательно рассмотрен Его Преосвященством, Преосвященнейшим Алексием, Епископом Тобольским и Сибирским по данным следственного дела, на основании личного наблюдения крестьянина Григория Нового и на основании сведений, полученных о нем от людей, хорошо его знающих, что по таким личным наблюдениям этого дела Его Преосвященство считает крестьянина Григория Распутина-Нового православным христианином, человеком, духовно настроенным и ищущим правды Христовой, - дело о крестьянине слободы Покровской Григории Распутине-Новом дальнейшим производством прекратить и причислить оконченным. Такое определение Консистории Преосвященным Алексием того же 29 ноября утверждено».

«Почти все воспоминания о Григории Ефимовиче Распутине грешат удивительным, недопустимым для воспоминаний, недостатком: большинство мемуаристов в глаза не видели Григория Ефимовича или видели его мельком, издали. Но все «воспоминатели», и те, что с симпатией относились к Царской Семье, и те, что высказывали к Ней неприязнь, о Распутине говорили одинаково плохо, повторяя одно и то же: пьяница, развратник, хлыст. А что они знали о нем? Что, кроме слухов, могли сказать о нем думские масоны Павел Милюков и Александр Керенский, поэтесса Зинаида Гиппиус, поэт Александр Блок и английский посол Бьюкенен, если все они, подобно Бьюкенену, в своих мемуарах повторяют: «Я никогда не искал с ним встречи, потому что не считал нужным входить в личные отношения с ним». И, в глаза не видев Распутина, все они усердно пересказывают слухи.
Генерал Сухомлинов видел его лишь раз на севастопольском вокзале в 1912 году: «Гуляя по перрону взад и вперед, он старался пронизывать меня своим взглядом, но не производил на меня никакого впечатления» (47, с. 286). Но это не помешало генералу пересказывать в своих мемуарах все, что он слышал о Распутине, включая и вымысел, что старец повинен в его отставке. Протоиерей Г. Шавельский видел Распутина «два раза и то издали: один раз на перроне Царскосельского вокзала, другой раз в 1913 году на Романовских торжествах в Костроме» (48, с. 101). Ничего предосудительного о своих встречах Шавельский вспомнить не мог, но припомнил все небылицы о Распутине и Царских детях, которые пересказывала ему, «приезжая за советом», воспитательница Великих Княжон Софья Ивановна Тютчева, психически больная женщина, за что и была удалена от детей. Искренне любившие Царскую Семью генерал В.Н.Воейков и гувернер П.Жильяр тоже не могли похвастаться знакомством с Распутиным.

Жильяр вспоминает лишь одну-единственную встречу: «Однажды, собираясь выходить, я встретился с ним в передней. Я успел рассмотреть его, пока он снимал шубу. Это был человек высокого роста, с изможденным лицом, с очень острым взглядом серо-синих глаз из-под всклокоченных бровей. У него были длинные волосы и большая мужицкая борода». Но разве «несколько мгновений» могли быть основанием для повторения все того же: «пьяница, хлыст, развратник, управляющий страной»?

Книга под именем Жильяра, вышедшая в 1921 году в Вене, имеет двусмысленное название «Император Николай II и его семья. По личным воспоминаниям П.Жильяра, бывшего наставника Наследника Цесаревича Алексея Николаевича», Что значит «по личным воспоминаниям»? Кто-то пересказал воспоминания Жильяра? И где гарантия, что тот, кто писал по воспоминаниям Жильяра, не мог вставить в них что-то от себя, как это случилось в многочисленных переизданиях воспоминаний Анны Александровны Танеевой (Вырубовой) – тенденциозные вставки неизвестных редакторов и масса сокращений наиболее важных мест мемуаров.

Дворцовый комендант генерал В.Н.Воейков разговаривал с Распутиным раз, «имея определенную цель – составить о нем свое личное мнение» (19, с. 76). Отзыв Воейкова об отце Григории неблагоприятный, хотя ничего плохого во время беседы с ним Воейков не увидел: «Он мне показался человеком проницательным, старавшимся изобразить из себя не то, чем был на самом деле, но обладавшим какою-то внутреннею силою!». Воейкова поразило несовпадение Распутина, которого он видел, с тем Распутиным, которого по слухам представляло общество, но вот что потрясающе: Воейков предпочел верить слухам, а не собственным глазам.
Точно так же повел себя известный публицист Меньшиков, воочию видевший благообразного, рассудительного крестьянина, но после своих приятных личных впечатлений усердно пересказавший в очерке о нем все то мерзкое, о чем слышал от знакомых и друзей (50).

К счастью, среди мемуаристов есть и другие люди. Генерал П.Г.Курлов в 1923 году в Берлине издал книгу «Гибель императорской России», Генерал никогда не принадлежал к кругу Григория Ефимовича, и ненавистники старца не могут обвинить его в предвзятости, кроме того, он профессиональный полицейский, директор Департамента полиции, начальник Главного тюремного управления, товарищ министра внутренних дел, и опыт общения с людьми преступного мышления и поведения, а именно такой образ Распутина навязан был обществу, у Курлова был громадный, да и причин вступаться за Распутина и Царскую Семью у него после 1911 года не было, ведь с убийством П.А.Столыпина рухнула его собственная судьба и карьера.

Курлов описывает Распутина таким, каким сам его видел: «Я находился в министерском кабинете, куда дежурный курьер ввел Распутина. К министру подошел худощавый мужик с клинообразной темно-русой бородкой, с проницательными умными глазами. Он сел с П.А.Столыпиным около большого стола и начал доказывать, что напрасно его в чем-то подозревают, так как он самый смирный и безобидный человек… Вслед за тем я высказал министру вынесенное мной впечатление: по моему мнению, Распутин представлял из себя тип русского хитрого мужика, что называется – себе на уме, и не показался мне шарлатаном. «Впервые я беседовал с Распутиным зимой 1912 года у одной моей знакомой… Внешнее впечатление о Распутине было то же самое, какое я вынес, когда, незнакомый ему, видел его в кабинете министра… Распутин отнесся ко мне с большим недоверием, зная, что я был сотрудником покойного министра, которого он не без основания мог считать своим врагом… На этот раз меня поразило серьезное знакомство Распутина со Священным Писанием и богословскими вопросами. Вел он себя сдержанно и не только не проявлял тени хвастовства, но ни одним словом не обмолвился о своих отношениях к Царской Семье. Равным образом я не заметил в нем никаких признаков гипнотической силы и, уходя после этой беседы, не мог себе не сказать, что большинство циркулировавших слухов о его влиянии на окружающих относится к области сплетен» на которые всегда так падок Петербург».